Лев Толстой «Анна Каренина»
(Значение религии в жизни человека)
В ряду мировых литератур русская литература 19-ого века отличается своей ярко выраженной проблемностью. Стержнем её являются вопросы соотношения вечных истин, как к жизни и благосостоянию русского народа, так и вообще к жизни на земле. В связи с этим в ней всегда прямо или косвенно ставится вопрос: «Как быть?» Иногда такой вопрос мы видим даже в названии художественного произведения. Достаточно вспомнить, например, поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?», роман Чернышевского «Что делать?», повесть Герцена «Кто виноват?». Иногда же вопрос заменяется просто постановкой проблемы уже в самом заглавии сочинения. Таковы, например, «Горе от ума» Грибоедова, «Мёртвые души» Гоголя, «Отцы и дети» Тургенева, «Преступление и наказание» Достоевского и т.д.
Вопрос, или проблема, лежит также в основе всего творчества Льва Николаевича Толстого, одного из самых выдающихся русских писателей, пользующихся мировой славой. Он отражается в стремлении осмыслить основы человеческой морали и понять соотношение религии к повседневной земной жизни людей. Судьба человеческая, вокруг которой разворачивается действие его романов, служит, как правило, только аргументом для доказательства определённой мысли или для указания на наличие важной общественной проблемы. Именно поэтому сочинения его представляют собой обширные полотна, обрисовывающие быт и мировоззрения всех слоёв российского общества и носят эпический характер.
Таков и его роман «Анна Каренина», охватывающий религиозные, хозяйственно-экономические, политические и прочие проблемы русской да и общечеловеческой жизни. Но основополагающей из них является проблема религиозная, а именно: проблема веры, семьи и нравственности. Она состоит в вопросе, отжила или нет религия, возможно ли воспитание вне её и что происходит с человеком, не имеющим в ней опоры.
Ответ на этот вопрос Толстой даёт уже в эпиграфе к роману, где представлены слова Божьи: «Мне отмщение, Азъ воздамъ», взятые из Послания к Римлянам апостола Павла (глава 12-ая, стих 19-ый). Этот эпиграф, к сожалению, в некоторых переводах романа отсутствует ( см., например, испанский перевод романа Biblioteca Basica Universal . Centro editor de America Latina . Buenos Aires , 1969), хотя важность его в толковании произведения очевидна. Он подготавливает читателя к тому, что в описываемых событиях должен проявляться Высший или Божий суд.
На примере главной героини романа Анны Карениной Толстой показывает, что суд этот совершается в душе преступившего, ибо, преступив закон нравственности, человек как бы изгоняет из себя Бога, лишая себя тем самым Его защиты. И тут же на свободном месте поселяется или проявляется какой-то, по выражению Толстого, всё разрушающий «злой дух» эгоизма, который в присутствии Бога пребывает связанным. При всём том не Анна является центром проблемы, а бытующие в человеческом обществе неверие или маловерие, поэтому наряду с историей Анны в романе чуть ли не большее место уделено Константину Левину, через которого оценивается состояние общества и которому принадлежит последнее слово в нём.
События романа разворачиваются в обществе, которое условно можно разделить на две части.
Одна часть, наиболее интеллектуальная, состоящая из людей с университетским образованием, придерживалась мнения, что «религия уже отжила своё время и что её более не существует». Иными словами, эта часть людей отвергала веру в Бога, пытаясь объяснить возникновение жизни физическими законами. Это было своего рода новое верование, на котором, как пишет Толстой, -«строились все, во всех отраслях, изыскания человеческой мысли. Это было царствующее убеждение...» в том, что человек является неким пузырьком, выделяющимся где-то « в бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве», который, продержавшись какое-то время, лопается . Жизнь человеческая, поставленная вне зависимости от нравственного закона Божьего, освобождалась, таким образом, от всяческого долга и сосредотачивалась только на собственных нуждах людей. К тому же она теряла всякий смысл, так как « пузырёк » этот, представляющий собой человека, рано или поздно лопался и исчезал в пространстве так, как будто его и не было никогда. Возникал вопрос: «В чём смысл жизни и для чего вообще жить?» Наука на этот вопрос не давала ответа, но люди приспосабливались к нему по-своему. Если в жизни не было никакого смысла и единственным исходом её была смерть, то не оставалось ничего, что мешало бы жить, как на пиру перед чумой, то есть, предавшись наслаждениям, брать из жизни всё, что только она могла дать. Эта мысль недвусмысленно высказывается Облонским в беседе с Левиным. На реплику Левина «Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь и ничего не останется, то так все ничтожно! И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, - чтобы только не думать о смерти», Облонский, тонко и ласково улыбаясь, отвечает ему: « Ну, разумеется! Вот ты и пришел ко мне. Помнишь, ты нападал на меня за то, что я ищу в жизни наслаждений? Не будь, о моралист, так строг!.».
Устами Облонского Толстой выражает мнение большинства представителей данной группы людей, находящих, что « цель образования: из всего сделать наслаждение» , что человек обязан жить для себя, как вообще должен жить образованный человек, а чтобы дети не мешали ему жить, их должно воспитывать в заведениях. Такое отношение родителей к детям не слишком способствовало их взаимной любви, которой обычно и не было вовсе. Так, не было особой любви к детям у Облонского, который заботу о них возложил на жену и на Левина; так и Вронский не любил свою мать, прожившую всю жизнь ради собственных развлечений. Одним словом, эта часть общества не составляла крепких семейных союзов.
Другая его часть, наоборот, отличалась их крепостью. Она состояла из людей, живущих по старым христианским обычаям, веруя в Бога, стараясь прежде всего соблюдать Его заповеди, то есть нравственный закон, который, согласно их представлениям, лежал в основе жизни. Поэтому большее значение эти люди придавали не столько образованию, сколько нравственному воспитанию своих детей, причём опору для такого воспитания видели только в религии. «Если не иметь опоры в религии, - говорит Левину Львов, - то никакой отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать». Этот тип людей показан Толстым на примере семей Щербацких и их зятя Львова.
Но ясно, что указанные группы условны, так как в действительности их представители обычно смешаны, как это было, например, в семье Алексея Каренина. Будучи человеком строгих моральных правил православия и преданным делу служащим, занимающим высокий пост в министерстве, Алексей Каренин женился на красавице Анне Облонской, сестре живущего в своё удовольствие Аркадия Облонского. Анна не любила Каренина, но уважала его. Ей нравились честность, искренность и доброта мужа. Она общалась с представителями его набожно- нравственных и служебных кругов, предпочитая их большому свету « балов, обедов и блестящих туалетов» , была скромна в затратах и слыла матерью, живущей для сына. Но Долли Щербацкая-Облонская, невестка Анны, чувствовала какую-то фальшивость в складе их семейного быта. Думается, что эта фальшивость была следствием того, что Анна жила не совсем свойственной её мировоззрению жизнью и, хоть и принимала и соблюдала нравственные законы той среды, в которой жила, но в глубине души не придавала им должного значения. Истинные её чувства спали до её встречи с Вронским.
«Не прелюбодействуй» - говорит заповедь Божья, в которой Анна была воспитана. Полюбив Вронского и нарушив свой супружеский долг, Анна оказалась как бы во власти какого-то, поселившегося в ней «злого духа» . И хотя душа её, по природе честная, противилась ему, он толкал её всё ниже и ниже, разрушая те нравственные преграды, которые ещё в состоянии была поставить её совесть. Толстой показывает, как входил в неё этот дух и как он же потом толкнул её под поезд. После знакомства с Вронским, умиротворённая надвигающейся, казалось, радостью, Анна ехала домой в каком-то странном забытьи, при котором предметы и явления смешивались в её воображении, а личность её как бы раздваивалась: « На нее беспрестанно находили минуты сомнения, вперед ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли подле нее, или чужая? «Что там, на ручке, шуба ли это, или зверь? И что сама я тут? Я сама или другая?» Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться».
В то время Анна ещё могла воздержаться и не позволить этому духу раздвоения овладеть ею полностью. Последнее слово было за её собственной волей, и она позволила страсти войти в её жизнь.
Об этом же злом духе-двойнике говорит она сама мужу на одре болезни перед лицом смерти:
«Я все та же... Но во мне есть другая, я ее боюсь - она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся. Я теперь умираю» .
Это был дух эгоистичный, материальный. Он был похож на болезнь, исказившую все прежние понятия и представления Анны. Перестав воспринимать внутренние образы окружающих её людей, а именно мужа, Лидии Ивановны и даже сына, она стала видеть только внешние их черты, которые вызвали в ней разочарование. Причиной этого было осознание своей собственной красоты, так поразившей молодого офицера, и жажда наслаждений, без которых уже не было ощущения жизни. Прежде всегда открытая с мужем, Анна начинает лгать ему сначала от страха выдать свою связь с Вронским.
«... ей так показалось ужасно и страшно все, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к нему навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет». А потом и с удовольствием: чуждая, по словам Толстого, природе Анны, ложь стала для неё « не только проста и естественна в обществе, но даже доставляла удовольствие....».
Анна оказалась как бы в водовороте, из которого не было возможности выбраться. Чувства долга и вины долго боролись с желанием наслаждаться близостью любимого человека, любовью, которую она сама считала преступной. Противоречия душили её. Она и преклонялась перед мужем, и одновременно ненавидила его за ту нравственную высоту, которой сама не обладала. « Ты поверишь ли, что я, зная, что он добрый, превосходный человек, - говорила она, - что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его. Я ненавижу его за его великодушие».
То желая отомстить ему за его доброту и порядочность, она обвиняет его в неискренности и лжи, то, сознавая его достоинства, называет его святым и, ослеплённая как бы исходящим от него духовным сиянием, восклицает:
«Нет, нет, уйди, ты слишком хорош!»
Тем не менее Анна не могла бороться с собственным сокрушительным эгоизмом, подчиняющим всё её страсти. Она готова была пожертвовать для неё даже сыном, которого, если и любила, то в этом чувстве было больше себялюбия, чем искренней любови к нему, так как, ослеплённая страстью, она была способна вычислять выгоду, которую может извлечь из своего материнства в случае краха её ожиданий.
«Она вспомнила ту, отчасти искреннюю,- пишет Толстой, - хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась, у ней есть держава, независимая от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому. Эта держава - был сын».
Но и этой «державой» она готова была пожертвовать, поставив её в зависимость от решения Вронского.
«Если он ... - думала она,- решительно, страстно, без минуты колебания скажет ей: "Брось все и беги со мной!" она бросит сына и уйдет с ним».
Если её не способна была остановить любовь к сыну, то счастие и мир мужа тем более не могли этого сделать. Уехав с Вронским, Анна ощущала себя одновременно « непростительно счастливою» и вместе человеком, как бы убившим другого ради собственного спасения. В том вихре, водовороте, в который она оказалась брошена, царствовала страсть. Вот как пишет об этом Толстой:
« Анна в этот первый период своего освобождения и быстрого выздоровления чувствовала себя непростительно счастливою и полною радости жизни. Воспоминание несчастия мужа не отравляло ее счастия. Воспоминание это, с одной стороны, было слишком ужасно, чтобы думать о нем. С другой стороны, несчастие ее мужа дало ей слишком большое счастие, чтобы раскаиваться...... Воспоминание о зле, причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях».
Но купленное такой ценой счастье не могло длиться долго, и виноват в этом был не столько Вронский, сколько она сама.
Как отмечает Толстой, главной заботой Анны «была она сама, насколько она дорога Вронскому, насколько она может заменить для него все, что он оставил».
Лихорадочно желая сконцентрировать его жизнь только на себе, она впадала в разрушительное отчаяние, когда чувствоала, что не может достигнуть этого. Отчаяние порождало подозрительность, недоверие, беспричинную ревность. Тогда ей хотелось насильно удерживать его всегда рядом с собой, ей не было важно, что чувствует он, главным для неё было её собственное спокойствие:
«Пускай он тяготится - думала она,- , но будет тут с нею, чтоб она видела его, знала каждое его движение».
Такая пристрастность закабаляла и раздражала Вронского, тем не менее он старался наладить их совместную жизнь, хотел жениться на ней после её развода и завести ещё детей. Но даже в этом последнем не видела Анна доказательства его любви. Сосредоточив свою жизнь на физическом, ей казалось, что она может удержать Вронского только своей внешностью, а его желание иметь ещё детей от неё воспринимала как угрозу своей привлекателькости. Как пишет Толстой, « его желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее красотой» .
Беспокойный дух, живущий в ней, толкал её на постоянные и пустые ссоры с Вронским, вызванные её собственной душевной неудовлетворённостью. Анна стала замечать отсутствие прежней пылкости во Вронском в то время, как её чувства к нему всё возрастали. Но то, что чувствовала она, было лишь физической любовью. Анна сама даёт оценку своим чувствам, поставившим её в безысходное положение.
«Если б я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим. И я этим желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне злобу, и это не может быть иначе».
Любая страсть, будь то страсть любви или какая-либо иная, всегда содержит в себе все прочие страсти: она, как в калейдоскопе, расцвечивается то страстной злобой, то страстной ревностью, то завистью, то ненавистью. Все эти чувства овладели Анной. Находя себя несчастной, она начала испытывать зависть к мужу, с которым жил её сын, к благополучному замужеству Кити, и из желания торжества над всеми и во всём даже посвятила целый вечер тому,чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе. Она начала испытывать ненависть ко всему миру, все люди стали казаться ей жалкими уродами, которых нельзя было не ненавидеть. У неё уже не было никаких нравственных тормозов, ею двигала только жалость к себе. « Разве я живу? Я не живу» - говорила она себе.
Любовь Анны заканчивается ненавистью к Вронскому и беспощадным осуждением себя как матери и как женщины. Вспомнив о сыне, она подумала: « А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жаловалась на этот промен, пока удовлетворялась той любовью». И она с отвращением вспомнила про то, что называла той любовью»..
У Анны зарождается лихорадочное желание самоуничтожения и мести Вронскому, отомстить так, чтобы он страдал всю оставшуюся жизнь. Толстой показывает, как работал её больной ум: « наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним..»,- пишет он; . «умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня...», - говорит себе Анна в обиде на Вронского и « с наслаждением стала думать о том, как он будет мучаться, раскаиваться и любить ее память».
Именно эта ненависть и кажущаяся безысходность и бессмысленность её жизни заставила Анну не только думать о собственной смерти, но и о форме её. Первой пришедшей ей в голову мыслью, было отравиться, но такая смерть показалась ей слишком простой, то есть мало впечатляющей, и тогда она избрала ту её форму, ужас которой никогда бы не смог изгладиться из памяти Вронского.
При этом Анна ни разу не подумала о судьбе своей дочери, которая, как это с удивлением заметила Долли во время своего визита, вообще её не интересовала. В этом смысле характерен факт разного отношения Анны к своим детям. Как это ни странно было для Долли, Анна больше любила сына, рождённого от человека, к которому была равнодушна, а к дочери, явившейся плодом её любви к Вронскому, относилась с полным безразличием. Сама Анна объясняла это тем, что в сына ею было вложено больше. На самом же деле, в то время она составляла часть семьи, где царствовала вера и где основным долгом родителей было воспитание детей, а не собственные развлечения. Совсем иначе было, когда она жила с Вронским. В то время она уже составляла часть не семьи, а той категории людей, для которых собственная жизнь была важнее всего на свете. Воспитанием же их детей занимались другие люди. Так и воспитанием дочери Анны в конечном итоге занялся не Вронский, а Каренин.
Во всём этом единственным движущим мотивом Анны был эгоизм, тот же эгоизм, которым руководствовался и Вронский, добиваясь когда-то её любви, то есть любви замужней женщины. Вовсе не задумываясь о последствиях вспыхнувшей в нём страсти, он желал только удовлетворить её. «Не пожелай чужой жены», - говорит заповедь Божья, представляющая собой моральный закон, регулирующий человеческое общежитие. Вронский преступил его, и наказание пришло, как удар грома. Оно полностью его разрушило. Образ растерзанного под колёсами поезда тела Анны навсегда вошёл в его жизнь, потерявшую теперь для него всякий смысл и очарование. Единственным его желанием стало умереть, и он отправился на сербскую войну, где надеялся найти свой конец.
- «Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но, как человек, я - развалина».- были его последние слова.
Тот же дух самоуничтожения, которым была одержима Анна, пытался овладеть и Левиным. Православный христианин по рождению и воспитанию, атеист по образованию, он перед лицом смерти брата вдруг осознал всю бессмысленность человеческого существования. « Зачем что-то делать, если смерть- венец всему? - задавал он себе вопрос. : В первый раз тогда поняв ясно ,- пишет Толстой, - что для всякого человека и для него впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться» .
Ту же мысль о том, что атеистический взгляд на мир является навеянным какой-то злой силой, Толстой повторяет и в следующем отрывке, рассказывая о мыслях Левина. Он пишет, что сам не зная, когда и как, Левин усвоил материалистический взгляд на человека как на временного пузырька - организма, выделившегося в бесконечной вселенной. «Но это не только была неправда , - продолжает Толстой, - это была жестокая насмешка какой-то злой силы, злой, противной и такой, которой нельзя было подчиняться.
Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках каждого. Надо было прекратить эту зависимостъ от зла. И было одно средство - смерть.
И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться».
Пытаясь разобраться в мучивших его вопросах, он спрашивал себя: «Если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю ответы?» И он никак не мог найти во всем арсенале своих убеждений не только каких-нибудь ответов, но ничего похожего на ответ».
Но Левин не застрелился, потому что, как пишет Толстой, « он жил хорошо» , хотя и « думал дурно» .
«Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он всосал с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно обходя их» .
Это видела ясно его жена Кити. «Какой же он неверующий?- говорила она, - С его сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Все для других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает, что это обязанность Кости - быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».
«Да, только будь таким, как твой отец, только таким», - проговорила она, передавая Митю няне и притрогиваясь губой к его щечке».
Левин олицетворял собою жизнь, и эта жизнь обуславливалась Богом в душе, тем Богом, которого отрицало полученное им образование. Но, по мысли Толстого, правда и мудрость обитают в простоте, а не в ухищрениях разума. И наступил день, когда слово, сказанное простым мужиком, вернуло Левина к его истокам. На вопрос, зачем жить, мужик ответил: для Бога, для души. И тут как бы спала пелена с души Левина, и он понял, что только так и жил всегда.
«Я ничего не открыл.- говорил он себе.- Я только узнал то, что я знаю. Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина » .
Значение этого знания и освобождения открываются Левиным в ходе следующих его мыслей, приводимых Толстым:
Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям, в которых он был воспитан.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить для бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он все-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
«Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не могла мне дать мысль, - она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог взять его.
Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
Во всех же ухищрениях разума Левин вдруг увидел того древнего змея, который называется гордостью. И эта гордость предстала перед ним как глупость, обман и мошенничество.
«Да, гордость», - сказал он себе, переваливаясь на живот и начиная завязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.
«И не только гордость ума, а глупость ума. А главное - плутовство, именно плутовство ума. Именно мошенничество ума», - повторил он».
Левин возвращается теперь к мысли о церкви: «Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь.»
« И ему теперь казалось, - продолжает Толстой, - что не было ни одного из верований церкви, которое бы нарушило главное - веру в бога , в добро как единственное назначение человека.
Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служение правде вместо нужд » .
Будучи христианином и через откровения христианской церкви получивший понятие о законах добра, он считает, что они одинаковы для всех. Что же касается различных верований - евреев, магометан, конфуцианцев, буддистов и других он не имеет права и возможности решить их отношения к божеству.
Таким образом, Левина спасла его вера, та, которой была лишена Анна. Толстой показывает, что вера - это служение другим и это жизнь, а безверие - это служение себе, своим нуждам, интеллектуальный тупик и смерть, ибо в основе мироздания лежит добро, законы которого преподаны человечеству откровениями. Нарушение их ведёт к разрушению жизни. Творить добро, любить ближнего с самоотречением «не мудрствуя лукаво», не ища объяснений разумом того, чего он не может постичь, а доверять лишь духовному знанию, которое даётся людям с добрым и честным сердцем, - вот путь человека и смысл его жизни.
Таким образом, на основной вопрос романа, отжила ли религия, возможно ли воспитание вне её и что происходит с человеком, не имеющим в ней опоры , Толстой отвечает, что религия не может отжить, что воспитание вне её невозможно и что человек, лишённый веры в Бога, не имеет нравственных тормозов и идёт к духовному и физическому самоуничтожению.
Прошло больше века с того времени, как Толстой написал свой роман, но он не теряет своей актуальности, и именно потому, что вопрос соотношения духовного к физическому является главной проблемой действительности, даже если эта проблема умалчивается. Религия уже не участвует в образовании и воспитании большинства людей. Кажется, пир перед чумой в полном разгаре. Миром движет атеизм и жажда наслаждений. Результты этого налицо: разрушение семьи, нравственности, животный страх перед смертью, самоубиства и жестокость - одним словом, человек стал таким, каким представлял себя Левин без той поддержки, которую даёт религия: «Я бы грабил, лгал, убивал».
Буэнос Айрес 2006